Неточные совпадения
А если и действительно
Свой долг мы ложно поняли
И наше назначение
Не в том, чтоб имя древнее,
Достоинство дворянское
Поддерживать охотою,
Пирами, всякой роскошью
И жить
чужим трудом,
Так надо было ранее
Сказать… Чему учился я?
Что видел я вокруг?..
Коптил я небо Божие,
Носил ливрею царскую.
Сорил казну народную
И думал
век так жить…
И вдруг… Владыко праведный...
Стародум. В тогдашнем
веке придворные были воины, да воины не были придворные. Воспитание дано мне было отцом моим по тому
веку наилучшее. В то время к научению мало было способов, да и не умели еще
чужим умом набивать пустую голову.
— А дело, по-настоящему, вздор. У него нет достаточно земли, — ну, он и захватил
чужую пустошь, то есть он рассчитывал, что она не нужна, и о ней хозяева <забыли>, а у нас, как нарочно, уже испокон
века собираются крестьяне праздновать там Красную горку. По этому-то поводу я готов пожертвовать лучше другими лучшими землями, чем отдать ее. Обычай для меня — святыня.
Как их писали в мощны годы,
Как было встарь заведено…»
— Одни торжественные оды!
И, полно, друг; не всё ль равно?
Припомни, что сказал сатирик!
«
Чужого толка» хитрый лирик
Ужели для тебя сносней
Унылых наших рифмачей? —
«Но всё в элегии ничтожно;
Пустая цель ее жалка;
Меж тем цель оды высока
И благородна…» Тут бы можно
Поспорить нам, но я молчу:
Два
века ссорить не хочу.
Кабанов. Что ж мне, разорваться, что ли! Нет, говорят, своего-то ума. И, значит, живи
век чужим. Я вот возьму да последний-то, какой есть, пропью; пусть маменька тогда со мной, как с дураком, и нянчится.
Есть такие молодцы, что весь
век живут на
чужой счет, наберут, нахватают справа, слева, да и в ус не дуют! Как они могут покойно уснуть, как обедают — непонятно! Долг! последствия его — или неисходный труд, как каторжного, или бесчестие.
Но под этой неподвижностью таилась зоркость, чуткость и тревожность, какая заметна иногда в лежащей, по-видимому покойно и беззаботно, собаке. Лапы сложены вместе, на лапах покоится спящая морда, хребет согнулся в тяжелое, ленивое кольцо: спит совсем, только одно
веко все дрожит, и из-за него чуть-чуть сквозит черный глаз. А пошевелись кто-нибудь около, дунь ветерок, хлопни дверь, покажись
чужое лицо — эти беспечно разбросанные члены мгновенно сжимаются, вся фигура полна огня, бодрости, лает, скачет…
— Бесстыдница! — укоряла она Марфеньку. — Где ты выучилась от
чужих подарки принимать? Кажется, бабушка не тому учила;
век свой
чужой копейкой не поживилась… А ты не успела и двух слов сказать с ним и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно! Верочка ни за что бы у меня не приняла: та — гордая!
— Да, упасть в обморок не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой
век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в
чужой земле, изрекши на
веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
Хоть и действительно он имел и практику, и опыт в житейских делах, и некоторые, очень замечательные способности, но он любил выставлять себя более исполнителем
чужой идеи, чем с своим царем в голове, человеком «без лести преданным» и — куда не идет
век? — даже русским и сердечным.
— Очень уж просты на любовь-то мужики эти самые, — ворчала старуха, свертывая дареное платье. — Им ведь чужого-то
века не жаль, только бы свое получить. Не бойся, утешится твой-то с какой-нибудь кержанкой. Не стало вашего брата, девок… А ты у меня пореви, на поклоны поставлю.
Мать подумала и отвечала: «Они вспомнили, что целый
век были здесь полными хозяйками, что теперь настоящая хозяйка — я,
чужая им женщина, что я только не хочу принять власти, а завтра могу захотеть, что нет на свете твоего дедушки — и оттого стало грустно им».
А ну-ка, паренек, вот ты востёр больно; расскажи-кась нам, как это нам с тобой, в малолетствии без отца-матери
век прожить, в
чужих людях горек хлеб снедаючи, рукавом слезы утираючи?..
— Однако догадлив-таки Петр Иванович! — говорил один про кого-нибудь из участвовавших в этой драме: — сдал деревню Чумазому — и прав… ха-ха-ха! — Ну, да и Чумазому это дело не обойдется даром! — подхватывал другой, — тут все канцелярские крысы добудут ребятишкам на молочишко… ха-ха-ха! — Выискивались и такие, которые даже в самой попытке защищать закабаленных увидели вредный пример посягательства на освященные
веками права на
чужую собственность, чуть не потрясение основ.
С виду он полный, потому что у него нет ни горя, ни забот, ни волнений, хотя он прикидывается, что весь
век живет
чужими горестями и заботами; но ведь известно, что
чужие горести и заботы не сушат нас: это так заведено у людей.
Условные положения, установленные сотни лет назад, признававшиеся
веками и теперь признаваемые всеми окружающими и обозначаемые особенными названиями и особыми нарядами, кроме того подтверждаемые всякого рода торжественностью, воздействием на внешние чувства, до такой степени внушаются людям, что они, забывая обычные и общие всем условия жизни, начинают смотреть на себя и всех людей только с этой условной точки зрения и только этой условной точкой зрения руководствуются в оценке своих и
чужих поступков.
«Оба мы с тобой — всем
чужие, одинокие люди, — давай жить вместе весь
век!»
Но Бельтов, Бельтов — человек, вышедший в отставку, не дослуживши четырнадцати лет и шести месяцев до знака, как заметил помощник столоначальника, любивший все то, чего эти господа терпеть не могут, читавший вредные книжонки все то время, когда они занимались полезными картами, скиталец по Европе,
чужой дома,
чужой и на чужбине, аристократический по изяществу манер и человек XIX
века по убеждениям, — как его могло принять провинциальное общество!
Не поверите: ведь она с ним четырех слов не молвила, а я только посоветовала, а она, моя голубушка, хоть бы слово против: если вам, maman, угодно, говорит, так я, говорит, охотно пойду, говорит…» — «Это истинно редкая девица в наш развращенный
век!» — отвечали на разные манеры знакомые и друзья Мавры Ильинишны, и потом начинались сплетни и бессовестное черненье
чужих репутаций.
Старухи жили душа в душу целый
век, а тут чуть не разодрались из-за пустяков, — это было настоящее похмелье в
чужом пиру.
Быть в меру строгой и в меру милостивой, уметь болеть
чужими напастями и не выдавать своих, выдерживать характер даже в микроскопических пустяках, вообще задавать твердый и решительный тон не только своему дому, но и другим — это великая наука, которая вырабатывалась в раскольничьих семьях
веками.
Неужели мне весь
век жить на
чужой счет?
— Вы не жизнь строили — вы помойную яму сделали! Грязищу и духоту развели вы делами своими. Есть у вас совесть? Помните вы бога? Пятак — ваш бог! А совесть вы прогнали… Куда вы ее прогнали? Кровопийцы!
Чужой силой живете…
чужими руками работаете! Сколько народу кровью плакало от великих дел ваших? И в аду вам, сволочам, места нет по заслугам вашим… Не в огне, а в грязи кипящей варить вас будут.
Веками не избудете мучений…
Еще сильнее рассердился Комар Комарович и полетел. Действительно, в болоте лежал медведь. Забрался в самую густую траву, где комары жили с испокон
веку, развалился и носом сопит, только свист идет, точно кто на трубе играет. Вот бессовестная тварь!.. Забрался в
чужое место, погубил напрасно столько комариных душ да еще спит так сладко!
Дюрок, осмотревшись, направился к одноэтажному флигелю в глубине двора. Мы вошли под тень навеса, к трем окнам с белыми занавесками. Огромная рука приподняла занавеску, и я увидел толстый, как у быка, глаз, расширивший сонные
веки свои при виде двух
чужих.
— Мой господи, как будто мы
чужие!
Век целый прожили, всякий день видались: ведь все равно и так как вместе жили. Ты посуди, в самом деле, какая ж разница?
Они-то именно, по выражению г. Устрялова, «коснели в старых понятиях, которые переходили из рода в род, из
века в
век; спесиво и с презрением смотрели на все
чужое, иноземное; ненавидели все новое и в каком-то чудном самозабвении воображали, что православный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а святая Русь — первое государство» (Устрялов, том I, «Введение», XXIX).
— Тысячи женщин до тебя, о моя прекрасная, задавали своим милым этот вопрос, и сотни
веков после тебя они будут спрашивать об этом своих милых. Три вещи есть в мире, непонятные для меня, и четвертую я не постигаю: путь орла в небе, змеи на скале, корабля среди моря и путь мужчины к сердцу женщины. Это не моя мудрость, Суламифь, это слова Агура, сына Иакеева, слышанные от него учениками. Но почтим и
чужую мудрость.
Прощай! (Кланяется Пелагее Егоровне.) Прощайте, Пелагея Егоровна, благодетельница вы моя!
Век не забуду вашей ласки да милости ко мне: не забывали сироту на
чужой стороне.
— У нас, — говорит, — кто ест свой хлеб, тот и голоден. Вон мужики весь
век хлеб сеют, а есть его — не смеют. А что я работать не люблю — верно! Но ведь я вижу: от работы устанешь, а богат не станешь, но кто много спит, слава богу — сыт! Ты бы, Матвей, принимал вора за брата, ведь и тобой
чужое взято!
— Эх, бабы, бабы! — подхватила третья, не прерывавшая еще ни разу молчания. — Ну, что вы ее словами-то закидываете?.. Нешто она разве не знала замужнего житья? Хоть на тебя небось, Домна, было ей время наглядеться, а ты же еще и уговариваешь ее… Эх! Знамая песня:
чужую беду руками разведу, а к своей так ума не приложу…
век с мужем-то изжить не поле перейти… она, чай, сама это ведает…
— Побирушка проклятая!.. И мать-то твоя
чужой хлеб весь
век ела, да и тебя-то Христа ради кормят, да еще артачится, да туда же лезет… Ах ты, пес бездомный! Ну-ткась, сунься, тронь, тронь…
не встретил насмешки ни в ломоносовское, ни в державинское время; а уже тогда, когда он отжил свой
век, явилась злая сатира Дмитриева: «
Чужой толк». Над поэмами Хераскова тоже стали смеяться только с двадцатых годов нынешнего столетия. Только над Жуковским Батюшков осмелился посмеяться очень скоро, сочинивши пародию на его «Певца», зато пародия эта не была известна публике до прошедшего года.
Русаков (садится со слезами). Так зачем же мы поедем? Она своей волей уехала, она своей волей бросила отца, насмех людям, бросила старика одного горе мыкать! Дочка! не
век тебе будут радости. Вспомнишь ты и обо мне. Кто тебя так любить будет, как я тебя любил?.. Поживи в
чужих людях, узнаешь, что такое отец!.. Диви бы, я с ней строг был или жалел для нее что. Я ли ее не любил, я ли ее не голубил?.. (Плачет.)
Мне этот чудак вдруг «ужасно» полюбился. Как почти все мальчики, я с
чужими либо робел, либо важничал, а с этим я словно
век был знаком.
Жеманности не было: было природное изящество
чужой особи, особое изящество костяка (ведь и скелет неравен скелету, не только души!), был отлетающий мизинец чаепития — так в XVIII
веке держал шоколадную чашку освободитель Америки Лафайет, так в Консьержерии из оловянной кружки пил наимужественнейший поэт Андрей Шенье — были, кроме личного изящества костяка — физическая традиция, физический пережиток, “манерность” — рожденная.
Ведь мать хоть и пьяная и безумная, а высоко руку подымет, да не больно опустит,
чужой же человек колотит дитя, не рассудя, не велика, дескать, беда, хоть и калекой станет
век доживать.
Так уж лучше мне в девках свой
век вековать, лучше в келье до гроба прожить, чем
чужую жизнь заедать и самой на мученье идти…
— Наших-то кстати сюда принесло… Я их за бока… Завтра ж пусть едут к попу уговариваться… Нам с тобой в скиту
век свековать — так хоть на
чужую свадебку полюбуемся!.. Аль не свенчать ли заодно и тебя с черномазым саратовцем?
Старый дом в Гори продавался. Слуги расходились.
Веками насиженное гнездо Джаваховского дома разорялось и переходило в
чужие руки. Люда не могла даже проводить меня к бабушке. Она лежала больная вследствие пережитых роковых событий. Доставить меня к
чужой, незнакомой княгине Джавахе взялся Доуров.
— Тоже
чужие, а жалко… Теперь пока они еще места найдут… А главное, баринок, сиротки Жаку жалко… Такой щуплый, беспризорный… А сердце в ем доброе, ваше благородие… Уж как он благодарил за хлеб, за соль нашу матросскую. И
век будут французы нас помнить, потому от смерти спасли… Все человек забудет, а этого ни в жисть не забудет!
Одному из них, какому-то и телом, и умом жиденькому баричу, ни слова по-русски не знавшему, тщедушный свой
век где-то на теплых водах в
чужих краях изживавшему, доставались и Орехово поле, и Рязановы пожни, и Тимохин бор.
Издревле та сторона была крыта лесами дремучими, сидели в них мордва, черемиса, булгары, буртасы и другие язы́ки чужеродные; лет за пятьсот и поболе того русские люди стали селиться в той стороне. Константин Васильевич, великий князь Суздальский, в половине XIV
века перенес свой стол из Суздаля в Нижний Новгород, назвал из
чужих княжений русских людей и расселил их по Волге, по Оке и по Кудьме. Так летопись говорит, а народные преданья вот что сказывают...
Maman, видевшая на своему
веку не один десяток поколений институток, не утерпела: с едва заметной улыбкой презрения она заметила, что такой лентяйки, как Ренн, ей не встречалось до сих пор. Батюшка, добрый и сердечный, никогда ни на что не сердившийся, неодобрительно покачал головою, когда Ренн объявила экзаменующим, что Ной был сын Моисея и провел три дня и три ночи во чреве кита. Отец Дмитрий,
чужой священник с академическим знаком, насмешливо усмехался себе в бороду.
Дядин. Так-с… Величайший русский поэт Ломоносов убежал из Архангельской губернии и нашел свою фортуну в Москве. Это, конечно, благородно с его стороны… А вы-то зачем бежали? Ведь вашего счастья, ежели рассуждать по совести, нигде нету… Положено канареечке в клетке сидеть и на
чужое счастье поглядывать, ну, и сиди весь
век.
Но мало-помалу желание устранить в Петербурге немецкое влияние и заменить его французским взяло верх над всеми прочими соображениями, тем более что в XVIII
веке государства не придерживались еще современного принципа невмешательства в
чужие дела. Французское правительство поэтому пришло само к тому убеждению, что это дело вполне заслуживает внимания короля и что не следует огорчать принцессу Елизавету отказом.
При Флориане сразу пошло совсем другое дело. Флориан был не то, что Цезарий. В Париже не учился, а был молодчина: он весь свой
век все пел в каплице да дома сливы мариновал с экономкою, а однако знал все тропинки в полях и все лесные входы и выходы. Он как утвердился, так сейчас и объявил, что я, говорит, никому не дам спуску, — и
чужого, и своего сейчас повешу.
Солдаты молча смотрели. Беспалов метался на земле, грудь тяжело дышала, как туго работающие мехи. Творилось странное и страшное: красивое, худощавое лицо Беспалова на глазах распухало и раздувалось, распухала и шея и все тело. Как будто кто-то накачивал его изнутри воздухом. На дне окопа в тоске ерзало теперь
чужое, неуклюже-толстое лицо, глаза исчезли, и только узенькие щелки темнели меж беловатых пузырей вздувшихся
век.